Самая дешевая аптека в клину, Каталог товаров для животных
Может быть, например, взять учебник геометрии. Миссис Миллер доподлинно знала, кто пришел. И как приятная неожиданность — первый поцелуй!.. Братья, будем целомудренны, как римляне!!! Консультации по бух.
Как только пробило полночь, я ошибся, следовательно, целый год буду ошибаться, а именно, вместо года написал в этом письме год. У меня голова болит, и я носом кручу: в комнате воняет порохом и пороховой дым покрывает кровать, как туман; вонь страшная.
Ракета удачна, и мой ученик смотрит на меня вопросительно: т. К свиням, к свиням!
В комнате жара, и спать не хочется. Письмо докончу и пойду на улицу чёрт знает зачем; может быть, и дело найдется. Поклон Грише и Лизе, желаю им всего лучшего. Наши московские теперь спят, т. Я знаю, что М. Чехов скажет: «Накрутил брат такое глупейшее письмо! Так это у него и здоровенное? В голову такая чепуха лезет, что сам ничего не разберу. Письмом к Саше я окончил год, письмом к тебе начал Брависсимо, дело сделано… пойду стрелять, только не на двор.
Пиши, братец, не ленись, если есть время; если нет время, то не прогневаюсь, поелику незлобив есмь, хотя Мамаша дай ей боже, чего ей хочется и говорила, что у меня злоба природная и закоренелая. А я же, смиренный раб божий, по злобе своей посылаю ей жестянку алвы. Не знаю, будет ли день завтра.
Получил ли? Я сейчас прочел письмо это, оно написано очень глупо и вдобавок ломоносовским слогом. Что ж делать? Милейший Брат Миша! Извинишь меня, если я немножко задам страху. Я это заключаю из его письма, которое имеет следующее содержание: «Отче Антоние! Я гощу там-то и там-то… будь так любезен, приезжайъ в Калугу, чем премного меня обяжешь» и т. А на конверте написал: «очень нужное». Разве можно так кормить и поить?
Почтенный математик до того наелся, что забыл, что после й не ставится ъ и что мне нельзя теперь никуда ехать, так же как и ему нельзя сделаться индюком.
Может быть, он и теперь индюк, но я не знаю, есть ли на нем перья на мордочке-то пушок есть, это я знаю. А что, если б и Николая накормил бы так и напоил? Что бы тот написал?
Тот, вероятно, пригласил бы протанцевать с ним кадриль, забывши различие полов, приличие и расстояние! Опасно их кормить, опасно! Просьба: пришли, пожалуйста, мне карточку фотографическую твою, брата Гриши и сестры Лизхен?
Очень обяжешь. За это я тебе отличного зверя привезу, если приеду.
Поклон всем. А кто обещал мне писать? Не старший ли братец, который во всем должен подавать пример младшим? Я и забыл, что теперь пост, чуть-чуть не вкрутил сюда скоромное. Карточки непременно, я знать ничего не хочу. Напиши, курящий ли ты или нет? Это мне очень нужно. Пиши, пожалуйста, и кланяйся Грише и Лизе. В этом письме не деньги просятся, следовательно, можно и попроще. На обороте: Милостивому государю Михаилу Михайловичу г-ну Чехову в собственные руки не очень нужное.
Любезный Брат Миша! Не имея счастья тебя увидеть еще раз, я принимаюсь за чернила. Во-первых, позволь тебя братски поблагодарить за всё, чем я пользовался от тебя во всё пребывание мое в Москве; во-вторых, душевно радуюсь, что мы расстаемся задушевными друзьями и братьями, а посему и осмеливаюсь надеяться и верю, что верст еще долго будут находиться между двумя переписующимися братьями, которые хорошо узнали друг друга, ничтожным расстоянием для поддержки на долгое время наших хороших отношений.
Если хочешь, то я тебе их выскажу вовсе не интересны или, лучше сказать, не нужны. Вторая и последняя просьба будет поважнее. Она нашла в тебе не одного племянника, но и много другого, выше племянника. У моей матери характер такого сорта, что на нее сильно и благотворно действует всякая нравственная поддержка со стороны другого. Не правда ли, глупейшая просьба? Но ты поймешь ее, тем более, что я сказал «нравственная», т.
Для нас дороже матери ничего не существует в сем разъехидственном мире, а посему премного обяжешь твоего покорного слугу, утешая его полуживую мать. Переписку мы будем вести, вероятно, как следует.
А затем мимоходом замечу, что ты не будешь раскаиваться в том, что высказал мне многое; мне стоит только поблагодарить тебя за доверие ко мне: знай, брат, что я им очень дорожу.
Прощай, желаю тебе всего лучшего. Поклон Лизе и Грише и твоим товарищам. Твой Брат А. Пиши, братец, мне и присылай карточки. Мне совершенно некогда писать. Кланяйся Грише и Елизавете Михайловне. После Москвы у меня в голове крутится. Лотом я не приеду по весьма простой причине.
Министр финансов объяснит тебе причину. Любезнейшая Сестрица Елизавета Михайловна. Посылаю Вам нижайший поклон с горчайшим упреком. Не знаю, кто виноват, что я не имел удовольствия видеть Вас пред моим отъездом. Да послужат Вам в наказание нечаянно стянутые мною духи! А за сим пребываю желающим Вам всего лучшего А. Размилейший Брат Михаил Михайлович! Виноват не только пред тобою, но и всеми моими московскими родичами.
Наконец утираю пот от лица своего и пишу тебе после долгого двусмысленного молчания. Знаешь, брат, скажу по совести, что май для меня, а страстная неделя с постом для тебя — самые жаркие времена года. А в жаркое время и чай пить некогда, не то что писать. Я чуть с ума не сошел через эти экзамены; все удовольствия и связи мира сего забыл в это полное треволнений времечко. Будь так добр, поздравь сестру за меня с предстоящим торжеством и познакомь меня с твоим нареченным зятем.
От души желаю им всего хорошего, и вместе с тем, кроме хорошего, желаю иметь им немаловажную кучу денег. Будь так добр, погуляй и за меня.
Да будет тебе известно, что я окончил экзамены хорошо, т. Кланяйся Грише и Лизе. Меня очень радует, что ты выдаешь замуж свою сестру; не знаю почему, а радует.
Пиши почаще, если будет время. Пришли карточки, которые ты обещал.
Отличные хлеба. Ждем урожая блестящего. Дай бог России победить турку с трубкой, да пошли урожай вместе с огромнейшей торговлей, тогда я с папашей заживу купцом.
Я думаю, что терпеть еще долго будем. Разбогатею, а что разбогатею, так это верно, как дважды два четыре и вырасту под потолок , так я тебя одними только буханцами с медом кормить буду да вином наилучшим угощать за твою братскую привязанность, которой ты отвечаешь теперь на наше уважение и привязанность. Славный ты малый во многих отношениях, скажу я тебе без лести, по-братски. Жить тебе еще лет с хвостиком!
Кланяйся твоим товарищам, они тоже славный народ, не похожи на нашу таганрогскую мелочную толпу, т. Они мне по душе пришлись. Сразу видишь русский народ, к которому имеем честь принадлежать ты и твой покорнейший слуга, твой брат и приятель А. Пиши мне, пожалуйста, почаще! Я не отстану, лишь бы ты успевал. Желаю моей и твоей сестре всякого благополучия, желаю ее мужу здоровья, денег и всевозможных земнородных благ.
Спасибо Екатерине Михайловне, она положила начало… и вот не сегодня так завтра, бог даст, я буду гулять на свадьбе и у Миши Чохова и т. Желаю, очень желаю, чтобы побольше было таких братьев для сестер, как ты. Мы все для одной сестры не сделаем того, что ты делаешь для всех сестер не исключая и двоюродных. Хвала тебе и честь! Одно только досадно: я не был на свадьбе и не пил с тобой, как пил в Москве.
А я люблю всевозможные гульбища, русские гульбища, сопряженные с плясками, с танцами, с винопийством… Одним словом, наш брат Исакий не то, что Акакий. Сие письмо я пишу тебе, находясь в вожделенном здравии, и надеюсь, что оно застанет тебя тоже в добром здоровье и хорошем расположении духа. Я получил пригласительный билет го сего июля и благодарю раз за внимание. Чего ты мне не пишешь?
Пиши, братец! Я жду каждый день письмо, написанное твоею рукой. Напиши, как ты поживаешь, как поживает твоя семья, как поживает Елизавета Михайловна, с которой я не успел хорошо познакомиться. Грише нижайший поклон. Отец и мать единственные для меня люди на всем земном шаре, для которых я ничего никогда не пожалею. Если я буду высоко стоять, то это дела их рук, славные они люди, и одно безграничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал, закрывает собой все их недостатки, которые могут появиться от плохой жизни, готовит им мягкий и короткий путь, в который они веруют и надеются так, как немногие.
Взгляни на твоих двоюродных братьев и на положение дяди и тетки — ты согласишься со мной. Кланяйся нашему студенту и скажи ему, чтобы он меня извинил за то, что я ему не пишу.
Саша своего рода хороший человек; не знаю, за что он считает меня нигилистом. Выдумай какое-нибудь рандеву на каком-нибудь бульваре. Пришли же карточки, которые ты обещал.
Я, если снимусь, то тебе первому пришлю. Кланяйся своим товарищам по службе, а в особенности Аполлону Ивановичу, который со мной очень хорошо знаком и обещался даже вести переписку. А особенный же мой, самый нижайший поклон передай Елисавете и Александре Михайловнам. Пиши мне, я дорожу и горжусь твоими письмами. Кланяйся Петровым и пожелай всего лучшего желающему тебе всего и уважающему тебя брату А.
Ну что, каков Ваня? Любезный брат Миша! В письме я забыл тебя попросить об одной вещи. Вероятно, ты слышал про него. Это жертва безделья и безденежья благодаря своему малолетству. Современная работа — учиться — ему невмоготу; остается одно, а именно обратиться к тебе.
Если есть только возможность, потому что невозможного в этом достаточно, то будь так добр, повторяю, если возможно, определить сего малого где-нибудь в мальчики. Он мальчик хороший и трудолюбивый. Если ты его определишь к Гаврилову, то благо сделаешь. Откровенно сказать, это тебя стеснит немножко, потому что он будет считаться твоим родственником и лежать как бы на твоей ответственности.
Это я знаю и сужу откровенно, ставя себя на твое место. Напиши, как быть с ним, и делай, ради бога, так, чтоб себя не стеснить. Повторяю, мальчик он хороший. Прощай, будь здоров и богат, твой брат А. На обороте: Михаилу Михайловичу Чехову.
Таганрог, 4-го ноября года. Дорогой Брат Миша! Имею счастье поздравить тебя с днем твоего ангела и пожелать тебе всего того, что может быть лучшим на земле; желаю тебе, во-первых, здоровья, во-вторых, кучу денег, а в-третьих, во всем благое поспешение и счастья всей твоей семье, которая для тебя дороже всего на свете, как и наша семья — мне. Виноват, брат, я пред тобою всем существом своим, очень виноват и прошу извинения.
Не писал я тебе за неимением времени, в котором я чувствую недостаток. Ты и сестра Лиза очень похожи, Гриша тоже. Я у тебя, значит, в долгу. Я здоров, а коли здоров, то, значит, и жив; одна у меня только болезнь секретная, которая мучит меня, как зубная боль, — это безденежье.
Давно уж я не получал писем из Москвы ни от родителей, ни от тебя. А скука смертельная! Как ты поживаешь? Напиши, пожалуйста! Спасибо за поклон, который ты прислал мне в письме к дяде Митрофану Егоровичу.
У нас в Таганроге нет ничего нового, решительно ничего! Смертельная скука! Был я недавно в таганрогском театре и сравнил этот театр с вашим московским. Большая разница! И между Москвой и Таганрогом большая разница.
Если только кончу гимназию, то прилечу в Москву на крыльях, она мне очень понравилась! Напиши мне, если будет время, письмо, и я тебе буду очень благодарен. Правда ли, что Аполлона Ивановича в солдаты взяли? Это скверная штука, очень скверная. Напиши, пожалуйста, как ты живешь, как поживает твоя семья, чем премного меня обяжешь. Ну, что, каким тебе показался брат Ваня?
Передай поклон Грише, Елизавете Михайловне и Александре Михайловне и скажи им, что я желаю от души им всякого благополучия. Кланяйся своим товарищам по должности. Не оставляй же, брат, меня без писем и извини за долгое молчание. Будь жив и здоров. Брат твой А. На обороте: М. В собственные руки. Имею счастье поздравить тебя с высокоторжественным праздником и пожелать тебе всего лучшего.
Приветствую и поздравляю твое дорогое семейство и желаю ему счастья, богатства и здоровья. Передай поклон Грише и Елизавете Михайловне, с которыми я заочно христосуюсь. Будь здоров. Желаю тебе многая лета. На обороте: В Москву. Михаилу Михаиловичу Чехову. Дом Ивана Егоровича Гаврилова.
Дозволено цензурой, с тем, чтобы по отпечатании в цензурный комитет было доставлено узаконенное число экземпляров. Осман Паша. Архимандрит Феофилакт с братиею. Шах Наср-Эдин; Барон фон Горой-его-положь. Письмо твое я получил как раз в самый разгар ужаснейшей скуки, зевая у ворот, а потому ты можешь судить, как оно, огромнейшее, пришлось весьма кстати.
Почерк у тебя хорош, и во всем письме я не нашел у тебя ни единой грамматической ошибки. Ничтожество свое сознаешь?
Не всем, брат, Мишам надо быть одинаковыми. Ничтожество свое сознавай, знаешь где? Перед богом, пожалуй, пред умом, красотой, природой, но не пред людьми. Среди людей нужно сознавать свое достоинство. Ведь ты не мошенник, честный человек? Ну и уважай в себе честного малого и знай, что честный малый не ничтожность. Не смешивай «смиряться» с «сознавать свое ничтожество».
Артра Актив Раствор для приема внутрь флаконы 25 мл 14 шт. Производитель: Walmark, a. Страна производитель: Чехия. АртраСпорт Таблетки покрытые оболочкой массой мг 30 шт. Все доступные формы выпуска: Таблетки, Раствор. Мумие Золотое Алтайское очищенное Таблетки массой мг 60 шт. Производитель: Эвалар. Страна производитель: Россия.
Goldica Коллаген мг шипучие Таблетки 20 шт. Производитель: ОВИ Груп. Страна производитель: Словакия. Остеонорм МСМ максимум Таблетки покрытые оболочкой 30 шт. Производитель: Квадрат-С. Biovea Коллаген плюс Витамин С Таблетки 60 шт. Производитель: Фармацевтическая компания ОМ. Инструкция по применению Артра.
Индивидуальная непереносимость компонентов, беременность, кормление грудью. Способ применения и дозы. Сенькины довоенные воспоминания носят смутный, отрывочный характер. Так как он большей частью воспитывался у бабушки Ефросиньи Петровны, поэтому первые и самые прекрасные его жизненные впечатления связаны с поэтичным украинским хутором Казачьим, раскинувшемся двумя недлинными улочками вдоль бывшей речечки, впадавшей, продираясь сквозь чащу камыша, в небольшой пруд, по—украински, конечно, называемый ставок.
Бабуся очень любила животных — коров, свиней, гусей, кур. Коровам она давала имена цветов. На Сенькиной памяти в те годы были Роза и Астра. Всегда в хате жил кот. Одна серая кошка Тинка прожила в доме много лет. Сенька любил летом возиться с кошками.
Сильное впечатление — котенок, которого он тормошил, почему—то недомогал. На следующий день он издох в страшных судорогах.
Из его рта вывалился клубок белых червей. Дедуля, ветеринар ещё дореволюционной выучки, брезгливо отбросил котёнка ногой, затем подхватил штыковой лопатой и отнес за хату, где закопал на пепелище. После этого сполоснул холодной колодезной водой руки гигиена — наш принцип! Это объяснение, впрочем, не помешало Сеньке сходить погодя попереживать на могилку котёнка на пепелище, под развесистой бузиной, куда дед и бабка относили золу, в которой так охотно купались куры. Руки всегда были безнадёжно черны и заскорузлы от возни с землей, однако земля грязью не считалась, и поэтому было достаточно их перед едой вытереть видавшим виды полотенцем.
По утрам, правда, не каждый день, в целях закалки и бодрости внук с дедом через раз умывались из ведра колодезной холодной водой, так, слегка, для приличия — пару раз, смеясь, плескали в лица с ладошек. Вообще, гигиена была в том беззаботном хуторе на высоте. Можно было по неделям не мыть руки, мыло туалетное ценилось дороже экзотических раковин с тихоокеанских островов. Оно сберегалось бабусей в сундуке ради приятного парфюмерного запаха, напоминавшего ей одеколон.
Но зато когда изредка, раз в два—три месяца, приезжала мама, то отношение к мылу резко менялось. Увидев дорогую гостью из оконца кухни мама шла обычно ближней стороной улицы, затем продиралась долго через неогороженный, заросший вишенником палисадничек, и была узнаваема издалека , бабушка кликала Сеньку, выхватывала из сундука новый кус мыла, розового и сумасшедше пахнущего, и успевала разок умыть внука, поспешно вытерев рожицу не очень часто стиравшимся передником, так что когда сияющая мать, переводя дыхание, переступала порог и Сенька кидался к ней на шею, то ей не оставалось ничего другого, как радостно воскликнуть:.
Бабуся при этом стояла в стороне, с гордостью потирая руки и приговаривая, что как же, не хуже, чем в городе живем, — и чистота и прочие блага у Сенечки в изобилии…. Тотчас начинало опорожняться и всем показываться содержимое тяжеленных сумок, притащенных мамой, которая жаловалась на то, как она растерла ноги и как устала.
Привозила она обычно уйму конфет, которые до сих пор упорно именует «конфектами», бутыли с рыбьим жиром лечить сыночкины простуды и хилость и всякую детскую одёжку. Рыбий жир ставился на окно в парадной комнате с наставлениями пить его ежедневно а лучше ежеминутно и так и оставался там пылиться нетронутым до её следующего приезда. Сенечка оказался болезненным, простудным малым, с вечными соплями, свисавшими до колен во взрослые годы он понял, что это была неизвестная тогдашним врачам аллергия, преследующая его всю жизнь , прочно закутанный в тысячу одёжек и платков, так что часто перегревался и ещё больше простуживался.
Теперь уже, с высоты лет, можно твердо сказать, что простудная хилость — его постоянное хобби, он в этом деле специалист.
По случаю приезда матери бабуся резала придержанного на сей случай и откормленного петуха и готовила тут же борщ с петухом, а на борщи она была мастерица…. К вечеру, после сытного обеда, начинались бесконечные рассказы о Запорожье, о том, как там, в городе, удивительно люди живут. Бабушка при этом непременно говорила, что выжили благодаря матэржэныкам.
Сенька даже рецепт их приготовления запомнил. Ну, собирается трава крапивы, спорыша, лебеды, калачики… Отваривается… Перемешивается со всякими вышкребками из бадей и бочек, лепятся такие себе вроде котлетки… Их присаливают и поджаривают на остатках олии , если есть, или на жире сусликов… Бабушка говорила, что вкуснятина страшная… К счастью, Сеньке попробовать матэржэныкив не выпало, и он так и не узнал, чего в матэржэныках больше — вкуснятины или страшного….
Сенька при этом ревел, возможно, что искренне, и просил маму взять его, сопливого, с собой. Надо ним смеялись загорелые колхозные бабы, огромными курицами громоздившиеся в кузове на мешках и корзинах, зисок натужно трогал, выбрасывая, как Везувий, облако ядовитого выхлопа, и уносился в далёкую сказочную городскую жизнь.
А Сенька, сказать правду, забывал об уехавшей матери раньше, чем на улице успевала осесть пыль, поднятая мощной техникой, какой являлись тогда автомобили завода имени Сталина — легендарные ныне ЗИСы с зелеными фанерными кабинами.
Сенька рос замкнутым, одиноким ребенком, без друзей — ему почему—то казалось, что больше в хуторе детей нет. А те, которых он видел в соседних дворах, сторонились его, городского, он их побаивался, да и бабушка всячески ограждала внучка от их «тлетворного» влияния.
Сенькиными верными приятелями были кошки, соседская собака огненно—рыжей масти, — конечно, её звали Шарик, — куры, гуси, утки, деревья в садике перед хатой, добрые растения в огороде и в балочке за огородом, как культурная флора, так и сорняки, он всех их знал и очень любил. Бабуся, не любившая ишачить на колхоз задарма на прополке свёклы, обычно бралась готовить трактористам. Рядом с дедовой хатой на соседней усадьбе, отобранной при коллективизации у единственного на весь хутор якобы кулака, стояла добротная хата, занятая теперь правлением колхоза «Большевик».
Там же была и летняя кухонька, в которой бабуся готовила свои знаменитые обеды. В полдень на колесных «Универсалах» приезжали чумазые трактористы и накидывались на обед, не снимая фуфаек.
Однажды, ещё ранней весной, в первый день весенней вспашки, бабуля сварила трактористам на обед котёл лапши с петухом, которого выпросила по случаю начала полевых работ у председателя колхоза.
Петуха привез с фермы лично бригадир Мартыненко Трофим Трофимович. Обед получился веселым. Один из трактористов подпоясался не ремнем, как остальные пятеро, а укрутился стальной проволокой.
Бабуля налила им по большой миске лапши и нарезала гору свежевыпеченного ею же хлеба. Они, гогоча, рубанули по миске и запросили добавки. Петровна, добрая душа, опять налила им по полной миске. Молодость быстро оприходовала и добавку. Вдруг один парубок, тот, что был укручен проволокой, взвыл от боли и, согнувшись в три погибели, вывалился из—за стола, пытаясь расцепить свою проволочную упряжь.
Все поняли, что дело плохо. Кто—то слетал через дорогу в кузню и принес большие щипцы. Но ухватить проволоку, чтобы перекусить, было невозможно, она глубоко врезалась в пузо бедолахи, не рассчитавшего своих возможностей и слабо знакомому с физикой. После нескольких минут отчаянных криков, хлопцы как—то сумели засунуть за проволочный пояс напильник—терпуг и оттянуть проволоку, чем сразу же воспользовался специалист с клещами.
И вот она, свобода! Трактористы долго ржали, как молодые жеребцы, а герой дня остался героем бабушкиных рассказов на долгие годы. Бабуля сломя голову бежала готовить своим хлопцам—трактористам, дед уходил за почтой, Сенька оставался один и уходил в огород или палисадник играть с травами, деревьями, муравьями и кошками.
Любовь и благодарность к этим созданиям природы, разделившим с ним детство, он пронёс через всю жизнь…. Особенно загадочны растения. Да, это то, что не предаст, думал Сенька, когда его затем во взрослом жизни крепко помотали года. Иногда думалось, что мир растений не менее разумен, чем мир животных.
Просто их эволюция создала такие формы разума, которые не только нам непонятны в принципе, но даже неясно, где эти мыслительные «механизмы» расположены. Но несомненно, что растения разбираются в окружающем пространстве не хуже нас…. О самом факте Сенькиного рождения мама упоминала в разговорах вскользь, так же, как и об отце. Видно, хороших воспоминаний память о главных её мужчинах, не сохранила. Однако краткость маминой информации заставляет кое—что добавить. Серба Станислав Степанович работал тогда кем—то вроде ревизора в системе «Дорресторана» на бывшей Екатерининской тогда уже Сталинской железной дороге, где короткое время Сенькина мама работала в учёте.
Подробностями их знакомства и женитьбы она, злясь на Станислава, не баловала интересующихся и в последующем, так что в Сенькиной памяти остались лишь ее единичные отрывочные высказывания. Их брак, вопреки тогдашней моде, был официальным, в ЗАГСе. Анна Николаевна утверждала, что был даже исполнительный лист на алименты, но Сенька ни самого исполнительного, ни алиментов никогда не видел, а когда спустя двадцать пять лет после рождения узнал отцову родню и узнал, что отец якобы был до мамы женат на другой женщине и имел от неё дочь, то очень расстроился.
Но это, конечно, не Сенькино дело. Уже в сознательном возрасте Семён узнал, что всё было не совсем так, как ему говорили в подростковом возрасте. Оказалось, что в году отец был выслан из Запорожья по мотивам непролетарского происхождения Сенькин дед Степан Григорьевич якобы был лицом духовным да к тому ещё и раскулаченным. Высылка от ссылки отличалась тем, что высылаемый мог выбрать любое место жительства, кроме 70 самых важных городов СССР. Обладавший прирожденным украинским чувством юмора Сенькин отец выбрал Бахчисарай в Крыму.
Брак, естественно, распался. Мама, уволенная с «Запорожстали» с вольчьим билетом по тем же мотивам и тихо, как мышка, работавшая по поддельной трудовой книжке, само собой, не могла рисковать своим местом и интересами ребенка и последовать за отцом в место его высылки не захотела.
Да и не декабристка была по натуре…. Как видим, не было веских причин для молодой женщины ждать возвращения мужа, когда его там простит Советская власть, год от года только сильнее закручивавшая гайки репрессий.
В конце концов жизнь сблизила её с формально сводным братом Георгием Калистратовичем Евтушенком, который хотя и был на пять лет моложе Анны, но по врожденной интеллигентности характера пошел на этот роман, да и она в те годы была очень хороша собой.
Их связывало красивое чувство, о чем говорили десятки его флотских писем, бережно хранимых Анной, которые уже в послевоенные годы подростком Сенька часто тайком перечитывал, сопереживая сердечным волнениям взрослых. А вдруг именно эти письма помогли ему воспитать в себе уважительное отношение к женщине, потому что привычный бытовой советский цинизм так и не одолел его в годы взрослости.
О довоенных годах Семён почти ничего не помнил. Так, несколько ярких эпизодов. Одно из пожизненных впечатлений связано с первым его путешествием. Понятно, что поездка в Николаев не могла не запомниться. Ездили в гости к дяде Жоре, которого мама предпочитала называть Гришей. Она говорила, что Жора — имя для уркаганов. С неделю назад Сенька с мамой или, вернее, мама с Сенькой, поехали проведать Георгия в закрытом режимном городе Николаеве, как Сенька потом узнает, одной из баз Черноморского флота.
В Херсон из Запорожья приплыли пароходом, что совершенно не запомнилось. Когда другим пароходом шли в Николаев, то ночью приключилась какая—то авария. Пароход вдруг остановился, взревела сирена. Собственно, от этой сирены Сенька и проснулся. И крепко, на всю жизнь, запомнил, как мама таскала его с безумными воплями с палубы на палубу, а он совсем не боялся, потому что очень хотел спать, а в такой суете и дерготне разве уснешь?
Даже взрослым человеком Сенька отчетливо помнил, как его разбудило поспешное мамино тормошение, малахольные крики беспорядочно бегавших по палубе людей, резкий свет каких—то мощных ламп, громыханье металла по металлу, великая суета. Подхватив Сеньку на руки, мать бесцельно носилась по бесконечным палубам и коридорам корабля, пока, наконец, всё не успокоилось, и пятилетний Сенька получил возможность продолжать сладкий безмятежный сон на свежем морском воздухе.
И хотя, помнится, в те роковые минуты он истошно вопил, смутно угадывая по панике среди пассажиров какую—то опасность, тем не менее, когда мама с ним пристроилась, при первой возможности снова уснул….
Действительно, как потом много раз рассказывала мама, было полнолуние, светил огромный яркий месяц, стоял полный штиль и было совершенно непонятно, отчего мечутся и воют в остальном вполне приличные взрослые люди.
Наконец, кто—то чего—то прокричал в мегафон, и ещё долго гремело под кувалдами команды какое—то железо. Казалось, этот кузнечный грохот разносится на весь мир. Потом мама как—то успокоилась и прочие пассажиры перестали носиться, как угорелые. Где—то и Сенька, наконец, уснул. Сенька потом услышал из разговоров взрослых, что пароход был колёсным, то есть изрядно древним.
Это про такие весело пела уличная шпана:. И драматическая поломка гребного колеса парохода в ночном лимане могла закончиться печально. На следующий день прибыли в порт Николаев, подробностей чего он так и не запомнил. Что осталось в памяти, так это то, что сначала они устроились с жильем мама сняла на несколько дней весёлую светлую комнату , попутно зашли на рынок, где купили чудесных томатов, потом пошли, расспрашивая встречных патрулей, на базу флота.
Стоял чудесный жаркий тихий летний денек. Навстречу им то и дело попадались чудесно маршировавшие подразделения чудесных военных моряков в чудесной белой летней форме. И Сенька с мамой, которая то и дело чертыхалась от незнания точной дороги, с чудесным настроением торопились на встречу с чудесным человеком, которым был дядя Жора. И вот, наконец, кто—то передал на корабль, что мы его ожидаем, и вот он сам выпрыгнул из шлюпки, ткнувшейся в песчаный берег неподалеку от нас.
Дядя Жора оказался в такой же, как у всех краснофлотцев, белой—белой форме, высокий, загорелый и стройный — чудесная цель нашего чудесного путешествия была достигнута.
Придя на квартиру, присели с дороги поесть и поговорить. Помнится, дядя Жора вынул белейший носовой платок и подстелил его на гнутый венский стул, сохраняя первозданную флотскую белизну своих идеально отутюженных флотских брюк. Аппетитно ели огромные херсонские помидоры, арбуз и еще какие—то сладкие плоды.
Поговорив немного, взрослые установили, что Георгию надо срочно возвращаться на корабль, а на завтра ему дадут увольнение на целый день. Потом дядя Жора пригласил Сеньку сходить с ним на катере на экскурсию на его родной крейсер «Москву», стоявший на профилактике у судостроительного завода и громадившийся в бухте напротив, но Сенька, хотя ему зверски хотелось побывать на военном корабле, помня шумное ночное приключение в лимане, струсил и позорно отказался, забоялся, маменькин сыночек, разревелся, и эту мужскую идею пришлось отбросить.
Потом, лет в четырнадцать, он очень жалел о своей нерешительности. Дядя Жора погиб в первые дни войны, а мама долго не верила, надеялась, что он после взрыва крейсера в бухте Констанцы, как—нибудь выплыл и рано или поздно вернется из плена.
Но чуда не произошло. Который день занудный мелкий, но ещё тёплый дождичек. У Семёна какая—то простудная немочь, и бабуся прописывает ему постельный режим. За окном светёлки видны нарядные, в желтых и красных листьях, деревья в саду. Особенно хороши абрикосы и лиственные ковры под ними. Время к вечеру. Бабушка гремит ведрами, собираясь за «доброй» водой в самый конец хуторской улицы, к Кучерам. Сенька клянчит у неё принести что—нибудь из похода. Проходит вечность. Бабуся возвращается, тяжело управляясь с коромыслом, увешанным двумя ведрами с водой.
Но просьбу внука она не забыла. У неё в руке букетик из листьев грецкого ореха и еще какого—то диковинного дерева, растущего в саду у Кучеров. Ореховые листья волнующе пахнут. К ним она добавила несколько лимонно—желтых листков ясеня, что рос на улице со стороны Балэнчихы — Калэнычки.
Цветы бабуся любила. У неё под окном светлички у хаты всегда росли два—три куста чайной розы. Летом роза расцветала и обалденно пахла. Из её нежных лепестков «цвета чайной розы» бабушка варила немного бесподобного варенья….
Летом бабушка, несмотря на протесты деда, втыкала то там, то тут, между помидор и огурцов, на переднем плане, то есть у летней плиты, по несколько астр, майоров, чёрнобривцев…. Конец зимы. Видимо, мартовская оттепель. Огромная копна сена напротив кухонного окна изрядно подалась. Сенька с дедом топчутся у копны, и дед дергает из её нутра пучки душистого сена специальным стальным прутом с зазубренным крючком на конце. Народный инструмент называется смычка.
Конечно, это от украинского глагола смыкать , но Сенькин любимый антисоветский дед считает, что совсем не так, а в честь смычки города и деревни … Семён не понимает ещё высокой политики, но уже соображает, что дедуля изголяется над кем—то или над чем—то, а над кем или над чем насмехаться не рекомендуется. Это нечто он любит называть в среднем роде единственного числа — оно, по—украински — воно… Да и он сам, когда смеется над собственным юмором, шутливо оглядывается….
Все покупки селяне совершали в сельпо. Денег у них практически не было, водилась всякая мелочь, если раз—два в году удавалось вырваться в Запорожье на базар и продать пару кур или шматок сала. Еще нашим помогала «богатая» Зоя. Так они покупали в сельпо керосин для лампы, раз в году для неё же стекло, если разбивалось, соли, мыла и спичек. Иногда дед покупал бабушке ситцевый платочек или новую фуфайку. Часто приходилось сдавать в сельпо вместо денег яйца. Остальные промтовары и обувь привозила из города мама.
Когда же был в отпуске дядя Жора, то он потащил всех в сельпо и купил старикам два тяжеленных стула в светлицу, бабушке, в дополнение к подаренной турецкой шали, шерстяной бордовый платок, а деду полотняный картуз, ну точь в точь такой, как у Лазаря Михайловича Кагановича… Теперь деда не перегревал свою башкенцию под нещадным хуторским солнцем.
Под потолком конюшни лепили гнёзда ласточки. Они людям так доверяли, что смело залетали в открытую верхнюю половинку двери, даже когда Сенька выглядывал из неё. По драбыне стремянке он часто залезал на горище чердак , где стояли два ящика с позабытыми дедушкиными конскими лекарствами, когда тот ещё практиковал ветеринаром. Но это было в прошлом, до коллективизации. Сейчас деда вызывали раз—два в году, когда тяжело рожала чья—нибудь корова или издыхал голодный колхозный конь для составления акта.
Напротив дедова двора располагалась колхозная кузня, где Сенька любил беспричинно торчать, засматриваясь на красивую работу Ивана Штанька. Часто приходил дядько Дмытро, муж дедушкиной младшей дочери тётки Гашки. Тогда в хуторе пьяниц не было, так как пить было не на что.
Но прикладывающихся человека три набралось бы. В их числе числился и дядько Дмытро. Однажды он летом принес поллитру и остался у тестя обедать. Так как никто не составил ему компанию деда выпивал два—три раза в году и лишь с дедом Зорей , то он принялся воспитывать Сеньку.
Жара стояла, как Сенька теперь понимает, градусов тридцать.
Мухи терзали перед дождем жутко и не давали спокойно поесть. Тут дядько Дмытро берёт столовую ложку, наливает в неё тёплой водки и дает Сеньке попробовать.
Сенька выпил и тут же выплюнул мерзкую жидкость. Воно, это про него, Сеньку, в третьем лице единственного лица среднего рода…. Его прогноз оказался верным, Семён, хотя и был на грани несколько лет, к тридцати фактически завязал, о чем и не жалеет. Он отбирал у них счёты и катался на них промеж столов. Все нервничали, но не хотели ссориться с главным бухгалтером А. Она через какое—то время поднимала голову, окатывала Сеньку убийственным холодным взглядом, медленно снимала нарукавники, подходила, отбирала у него счеты, извинялась перед жертвой и вытаскивала Сеньку за шкирятник на улицу, где он убегал на опушку Дубовой Рощи в песчаную пустошь, заросшую сотнями молодых топольков—самосевок….
Но однажды, идя с работы, приключилось нечто странное. У Сеньки вдруг подкосились ноги и он почти упал, но мама подхватила на руки, как маленького, и несла так до самой Слободки. Оказалось, у Сеньки отнялись ноги. Два месяца сидел он один в душной комнатке домика на Кошевой, 17, никакие врачи ничего хорошего сказать не могли.
Мама сходила с ума. По совету Ольги Тимофеевны она оттащила Семёна к известному тогда частному врачу Полстянко, который жил в красивом кирпичном особнячке на углу улицы Михеловича и Базарной прямо у трамвайной остановки. Это у него под окнами росло три красивейших серебристых тополя. Знаменитость сказала, что это всё нервы и надо подождать.
Или растущий организм возьмет своё, или так и останется на всю жизнь. Врач при любом исходе оказался бы прав. И он им оказался, поскольку непонятная немочь так же внезапно прошла, как и появилась. Сенька встал и снова уверенно пошел… И, слава Богу, ходит до сих пор….
А как Сенька жил—поживал в прекрасном хуторе Казачьем с бабулей и не родным, но таким замечательным дедом Калистратом Гордеевичем? Единственной радостью и источником существования был огород размером в полгектара, послабление, которое якобы разрешил Сталин, чтобы сельский люд не вымер.
А на самом деле, сохранилось лишь в ихнем хуторе, потому что никак было не отрезать огороды, сбегавшие к бывшей речке Чавке Везде же в округе было под огородами где 25, а где и вовсе 15 соток….
На участке стояла глинобитная хата, крытая соломой, — одно окошко на кухне и два оконца в парадной половине дома, в светлице. Дверь со двора, единственная дверь, состояла из двух половинок, верхней и нижней, открывавшихся внутрь конюшни независимо друг от друга. Такое её устройство позволяло открывать днем верхнюю половинку с таким расчетом, чтобы скотина не разбредалась по двору и огороду.
Летом в конюшне вили два—три гнезда ласточки и ещё поэтому верхнюю половинку рано открывали и лишь заполночь закрывали. Конюшня считалась неотъемлемой частью хаты, где проживали корова Роза, веселый хрюкатель Васька и по десятку кур и гусей, пробивая лаз на свободу. По молчаливой договоренности звери и птицы занимали всяк свой угол, никогда не претендуя на чужую территорию и не ссорясь.
Естественно, что глубокой ночью и под утро, как часовой, прокрикивал в тёплую спящую темноту бдительный петух Петька.
Зимой, когда непрестанно пуржило и дверь снаружи к утру заметало снегом, деда открывал на себя верхнюю половинку и, пробив лаз, выбирался с лопатой наружу, а через полчаса мог уже спокойно выходить через нижнюю половинку и Сенька, дорожка была расчищена.
Но главной заботой деда было откопать заметённый дымарь. И если выдавался солнечный, пусть и морозный денёк, Сенька полдня проводил на улице с санками. Иной раз устанавливались такие снега, что получалось кататься с крыши дома.
Санки летели и летели, и влетали, наконец, в сплетение вишневых веток, сам ствол старой вишни скрывался где—то внизу сугроба, напрочь заметенный снегом, а недоступная летом вершинка останавливала санки.
Вкус вишнёвой промерзшей веточки, отломленной и прикушенной зубами, незабываем. Такие веточки бабуля добавляла в чай «для вкуса».
Дед Калистрат Гордеевич работал в довоенные годы почтальоном, поскольку скота в колхозе почти не осталось и в его фельдшерских познаниях власть более не нуждалась. За почтой он ходил километров за восемь в село Ново — Миргородовку, где располагался сельсовет и все прочие государственные учреждения — почта, школа—восьмилетка, фельдшерский пункт и так и далее.
Уходил он с рассветом, возвращался к обеду с тяжелой брезентовой сумкой, набитой газетами и письмами, часу в четвертом—пятом. Иногда его подвозили попутные подводы и тогда он появлялся раньше.
Он никогда не позволял себе не выйти на службу, даже в непогоду он привычно уходил в путь, а возвращался иной раз с обмерзшей бородой или в насквозь промокшем тяжеленном брезентовом плаще. Доставал, сняв сумку, из—за пазухи ломтик домашнего хлеба остаток бутерброда, снаряженного ему бабусей в дорогу , и подавал Сеньке, уверенно утверждая, что это гостинец от зайца.
Внук с радостью уплетал гостинец, пахнувший неизведанными просторами и странствиями. Сущим удовольствием Сеньке рассортировывать газеты, удивительно пахнувшие типографской краской, сюда «Правду», туда «Зорю», а в третью стопу — «Вiстi». Часто в хату, дожидаясь доставки, заходили веселые мужики, садились у стола, обсуждали, как тогда говорили, международное положение.
Приходил дед, и бабушка наливала всем чаю, а дедушке борща. Разговор иной раз продолжался, особенно в слякотные дни, когда не надо было ишачить за трудодни, до вечера. Четырёхлетний Сенька отчётливо запомнил разговор в один из дождливых вечеров. На первой полосе внимание привлекала довольно крупная фотография представителей сторон.
Рассмотрев её внимательно, мужики установили, что если В. Молотов искренне смотрит в глаза народам мира, то геноссе Риббентроп отвернул морду куда—то в сторону. Мужики одностайно единодушно сошлись на том, что добра из этой дружбы не получится. Одним словом, как пелось в песне, часто распеваемой Сенькой в детстве — «в воздухе пахнет грозой». Ещё он певал, сидя на теплой бабушкиной печи, «Если завтра война, если завтра в поход, если тёмная сила нагрянет…». В сторону тёмной силы, однако, шли один за другим эшелоны с пшеницей и салом, углём и железной рудой.
Зимы проходили в спокойной полудрёме. Довоенные и военные зимы, как правило, были снежными, продолжительными, с довольно крепкими для тех мест морозами до тридцати градусов. К зиме дед Калистрат Гордеевич готовился загодя. Плел из камыша специальные маты в размер окна и, когда наступали первые холода, наглухо закрывал ими окна как со стороны улицы, так и изнутри дома.
Изнутри же применялись для утепления окон светлички парадной комнатки мягкие соломенные маты. Само собой, загодя подправлялась крыша, несколько снопов истлевшего камыша выбрасывалось, а на их место дедуля с помощью верного приятеля, деда Зори, втыкивал свежесвязанные, пахнущие болотом и утками, таинственно шелестящие снопы свеженарезанного, пока предколхоза не заметил, камыша. Бабуля иногда пела.
Пела протяжные старинные украинские песни и какие—то старомодные русские романсы. Она ведь в молодости повращалась в «обществе». Чаще других Сенька слышал песню про то, как «Ванька—ключник, злой разлучник, разлучил князя с женой…». Однако порой её тянуло на запретное:. По счастливой случайности их певческие способности остались незамеченными соседскими Павликами Морозовыми….
А как бывало прекрасно летом! Ты ещё спишь, но слух уже отмечает массу родных привычных утренних звуков. Вот бабуся доит Розку и цинковое ведро дребезжит под тугими струями молока.
Вот она процеживает через чистую марлю получившиеся полведра молока в другое ведро и ставит его на скамейку в углу кухни, накрыв полотенцем, чтобы коты не добрались.
Вот бабушка ласково говорит что—то курам и петуху. Вот она одевает старый дедов пиджак и выгоняет всю живность во двор размяться — кур, гусей, поросенка, корову. От дальнего конца улицы, от Новика уже слышится мычание коров — стадо начинали гнать с того конца улицы. Когда оно подходило к дедову двору, в нём уже было с полтора десятка коров и тёлок. Из каждого двора хозяйка или подростки выгоняют скот, присоединяя его к стаду.
Некоторые сопровождают своих упрямых животин до самого выгона — до околицы. Это хороший момент бабам обменяться сплетнями, узнать последние новости.
В это время обычно встает, чертыхаясь, дед. Он долго кашляет и харкает в конюшне, поминая нерадивую, по его мнению, бабку, которая опять сделала что—то не так.
Если Сенька к тому времени уже на ногах, дедуля берет его с собой во двор — посмотреть, что и как, полить с ним на пару, жмурясь от восходящего солнца, тяжёлыми жёлтыми струями клён и бузину, росшие на пепелище, за хатой, бросить камень в соседских кур, обожавших бабушкины огуречные грядки, щедро заправленные перепревшим навозом, вообще, пройтись по двору, размяться.
Можно нагнуть вишневую ветку и съесть десяток прохладных, росистых вишен или вытащить из—под густого полога листьев пупыристый огурец и присовокупить его к завтраку, который как—то незаметно, к возвращению мужиков после обхода владений, успевает приготовить бабушка. Утреннее солнце едва приподнялось над соседским клёном и освещает лишь половину огорода. Входишь босиком, осторожно ступая, в милое переплетение листьев и вдыхаешь аромат росистой зелени.
Приподнимая припавшую к земле ветвь, отыскиваешь порозовевший за ночь помидор и, едва сдунув пыль тогда, в те, неотягощенные загрязнением окружающей среды годы, пыль в современном канцерогенном значении была, вероятно, лишь в крупных индустриальных центрах , съедаешь его, забрасывая в палисадник огрызок.
Раздвинув заросли тыквы, приседаешь у крупных оранжевых цветов, рассматривая первую пчелу, уже деловито перебирающую тычинки. Затем задумчиво проходишь вдоль грядки огурцов и вдруг замечаешь распустившийся за ночь цветок мака, выросшего из брошенного бабусиной рукой макового зёрнышка, притягиваешь его к сопливому носу и, увы, с огорчением видишь, что твоё грубое движение не прошло безнаказанно — миг!
Первая убитая тобою сегодня красота, первое, ещё мимолётное, сожаление и долгожданный как некая индульгенция, устраивающая совесть бабкин возглас, возвещающий внуку, что завтрак сниданок готов. На этот родной зов мчишься со всех ног…. Завтраки были незатейливы, но вкусны.
Обычно Сенька с дедом просили жареной картошечки с яишницей, солёные или свежие огурцы и помидоры в виде салата, кружку молока и кусок хлеба с маслом. Иной раз делали пюре, деда называл его гартамачкой , на кислом молоке. Много ели цыбули , чеснока. За столом народу обыкновенно обыкновенно собиралось четверо, если не появлялись гости в виде соседей.
Гостей дед не любил и успевал проворчать, пока фигура, мелькнувшая в окне, успевала звякнуть клямкой двери:. Последние годы перед войной бабушка готовила для трактористов, а кухня и столовая для них располагались в соседнем дворе, где находилась «контора» — помещение правления колхоза.
Так что, находясь на работе, она имела возможность часто подскакивать домой, присматривать за внуком. В июле, когда поспели абрикосы, то на единственном сортовом деревце, называемом «калировкой», кто—то ночью снял урожай. Остальные три абрикосовых дерева в дедовом садике были полудичками с более мелкими и горьковатыми плодами.
Вечером за керосиновой лампой собрался военный совет в составе деда и бабушки, который определил, что абрикосину обнесла Крупкина Наташка, мужиковатая нелюдимая девка лет 18—ти. Петр Крупка жил от нас через два двора, сразу за дедом Зорей, и имел ещё двух сыновей, оба не промах…. Летом приезжала мама. Она пришла пешком после обеда с тяжеленной сумкой гостинцев.
Ещё одну сумку она оставила в пшеничном поле между Михайло — Лукашево и Ново — Миргородовкой. Не смогла дотащить. Так дед бегом пошел к председателю попросить бричку и коня съездить за поклажей.
Как—то договорились, и вот уже Сашка сбегал на конюшню, запряг лошадь в бричку—кубарку с кузовом объемом 1 кубометр для перевозки зерна от комбайна , накидал сена и подкатил ко двору.
Сенька тоже напросился и так они с мамой и дядей Сашей в роли возницы поехали искать сумку. Нашли её уже в полной темноте по какой—то маминой примете, кажется, напротив непохожего на другие придорожного деревца. Было очень интересно ехать под звёздным небом и слушать нескончаемые мамины и сашкины разговоры, вселенский стрекот кузнечиков и всхрапывание колхозного коня, но как приехали домой, Сенька не запомнил, потому что уснул….
Много о себе рассказывал и дед. Особенно он любил повествовать о том, как был вольным землепашцем в Приморском крае. Так вот, дед, бедствуя в Полтаве на клочке земли, поверил Столыпину и подался на Дальний Восток. Получили кредит от Николая Кровавого — рублей золотом на 15 лет. Это тогда было целое состояние. Земельный банк оформил кредит на двадцать лет с первым платежом через пять лет после переселения. Ехали три месяца одной бричкой, но к осени добрались до места назначения. Ехали на место подводами со всем скарбом полгода.
Им нарезали сорок десятин примерно 45 гектаров целинной земли в благодатном лесном краю недалеко от Владивостока. Землицы могли взять и больше, но не потянули бы в обработке. Они быстро, к зиме, спроворили просторную рубленую избу и возвели всякие сараи, хлевы и амбары. Весной купили во Владивостоке две пары лошадей, пару волов, весь сельхозинвентарь, завели коров, свиней, птицу. Царское правительство помогло с семенами и на первые года освободило от налогов.
Прекрасная земля давала невиданные на Украине урожаи пшеницы, проса, овса… Через два года стали продавать пшеницу. Как и кто без дорог и техники покупал у них пшеницу и пёр через тайгу во Владик, а оттуда пароходом в Японию, дед не знал.
Короче, зажили, как господа, даже граммофон и кровати с прибамбасами завели…. Приторговывая пшеницей, зарабатывали неплохие деньги. С устатку начали досрочно гасить кредит по 50 рублей в год.
Когда отдали за три года рублей, царь—батюшка зачем—то простил переселенцам долг…. Но тут началась первая мировая, а затем и большевистский переворот в году. Хохлы в Приморье ещё держались, и жизнь их всё ещё была безбедной. Ужасы гражданской войны в Приморье как—то обошли стороной село переселенцев. Но в году образовалась буферная Дальне — Восточная Республика и край мог реально попасть под японцев. Люди опять снялись с обжитых мест и вернулись в свой Гадяч на Полтавщину.
Там не было, как и раньше, ничего хорошего. Дед подался южнее, в Александровск потом, при кугутах , переименованный в Запорожье. Так он попал в хуторок Казачий. В нем тогда не было и десяти хат. Деда еще долго показывал Сеньке на колхозном току то свою веялку, то свою подводу, то своих бывших коней, которых погоняли уже колхозные ездовые… Напротив дедова двора располагалась колхозная кузня, а около неё стоял на вечном ремонте всякий сельхозинвентарь. Так и там дедуля часто показывал Семёну то свой плуг, то свою борону… Все было ржавое, в грязи, неухоженное….
Смотри, на сеялке осталось одно колесо. А вот тот гнедой конь — тоже мой, он хромает и видишь как живот подтянуло — скоро издохнет…. Сеньке же он привёз целый ящик невиданных хуторянами и даже горожанами апельсинов. Бабуся долго выдавала их по одному. Деду сын подарил комплект флотского белья и старый долго хвастался белой полотняной исподней рубахой и кальсонами с длинными завязочками на штанинах. Сашке и дяде Дмытру досталось по тельняшке, бабушка получила турецкую шаль, а мама отрез шелка на платье.
Она потом быстро сшила из этого крепдешина прелестное платье, там на тёплом коричневом фоне жёлтые кленовые листья. До скончания века остались потом фотографии мамы в этом восхитительном платье. Дядя Жора, как краснофлотец, навел в правлении колхоза шороху. Уже через день после его визита в правление в дедов двор привезли две арбы хорошей соломы, а еще через день два присланных правлением мужика залезли на крышу хаты и надежно укрыли соломой места протёков.
Ещё дядя сходил в комору колхозный амбар и получил два мешка пшеницы в счёт его заработка на трудодни ещё до призыва во флот. На зависть всему попадавшемуся на пути люду он шутя нёс под каждой рукой по шестипудовому мешку пшеницы 6 пудов равно примерно кэгэ. Он носил козлиную бородку и был похож своей неухоженностью на всесоюзного старосту товарища Калинина.
Раз в месяц бабушка подстригала его седые патлы большими портновскими ножницами. Свои дни рождения старики не отмечали. Похоже, они годов не замечали. Вот уж и не помнится, когда Сенька с мамой и дядей Жорой гуляли по знойной июльской улице Карла Либкнехта в Запорожье, в начале его отпуска или перед отъездом. Сенька запомнил только, как зашли в кондитерский отдел магазина «Люкс» около областного театра и он стал клянчить пирожные.
Мама смеялась и пыталась отговорить дядю Жору купить ему шесть! Но дядя Жора настоял, и Сеньке пришлось есть все. Но одолел он всего штуки три. Остальные ему помогли взрослые. При этом пили превосходный бутылочный лимонад. Потом мама не раз угощала Сеньку в том месте пирожными под лимонад, дюшес или сельтерскую… Возможно, что и ей было что вспомнить о том июле. Еще они тогда сфорографировались на память, и эти прелестные фотографии — Сенька с мамой и ещё они втроем, с дядей Жорой, — дарят Семёну своё тепло до сих пор….
